«Недешево ты нам обходишься»
Эти слова, произнесенные мягким, певучим голосом (с еле заметным оттенком неудовольствия, который замечает только он, ведь в оттенках и нюансах ее настроения он научился разбираться еще в раннем детстве) звучат в голове, когда он видит перед собой щербатую миску с серовато-коричневой жижей и уже собирается произнести «спасибо, я не голоден». Среди ошметков мяса поблескивает склизкий лук и проглядывают крупные желтоватые куски застывшего жира – конечно, разогревать для него этот сытный и питательный завтрак никто не станет. Он всегда может налить себе кипятка.

…Месяц назад, когда он в очередной раз вернулся домой промокшим до белья, она была очень расстроена. Девочки только что вымыли пол, а с его брюк и пиджака опять натекла целая лужа грязной воды, в ботинках хлюпало, и он застыл на пороге, чтобы не усугублять катастрофу. Листовки, которые он не смог раздать, промокли и слиплись в один бумажный ком у него в кармане. «Почему. Ты. Всегда. Все портишь». Наутро он проснулся с тяжелой головой и ощущением покалывающего жара в груди. Непослушными руками натянул еще сырую одежду и спустился к завтраку. Она внимательно заглянула в его воспаленные глаза, но ничего не сказала. Сегодня предстояло важное собрание. Неужели он вздумает отлынивать? Тем более, от него так мало требуется. Всего лишь стоять и раздавать «материалы». Он должен быть благодарен: каждое утро ему не приходится идти на какой-нибудь завод, как тысячи его ровесников. Не приходится надрываться день за днем как всем тем, кому повезло меньше. Она быстро окинула его взглядом с головы до ног: съехавший набок галстук вызвал бы у нее больше беспокойства, чем пылающие от жара щеки и хриплое дыхание. Потом он сидел, уставившись в тарелку с кашей, и пытался заставить себя проглотить хотя бы ложку, ведь отказываться от того, что приготовила Мама – проявление крайней неблагодарности. «Почему ты не ешь, Криденс? Если не будешь есть, заболеешь». У нее такой встревоженный голос.
К вечеру его легкие разрывались от щекочущей боли, в груди как будто поселился какой-то маленький, но очень беспокойный зверек с острыми коготками. С трудом сдерживая раздражение, она отправила его домой («Уйди и не позорь нас»); своим надсадным кашлем он мешал ей обращаться к толпе, отпугивал потенциальных сторонников. Почти неделю он лежал в постели, под мокрым от пота и липнущим к телу тонким одеялом, которое никто и не подумал сменить. Иногда она заходила в его комнату, морщась от духоты и затхлости, молча ставила рядом стакан с лекарственным отваром, трогала его лоб прохладной рукой. Он мечтал тогда, чтобы эта рука никуда не исчезала, и один раз попытался удержать ее. «Мама…» Она как будто испугалась; брезгливо вырвала руку, вытерла ладонь о подол платья. Больше она к нему не заходила, отправляла Честити с подносом. Сестра с мрачной торжественностью приносила пищу и лекарства, молча ставила у его постели и так же молча уносила потом обратно, не задерживаясь лишней секунды. Явно боялась заразиться; впрочем, несмотря на субтильное телосложение и бледное до прозрачности костлявое лицо, она почти никогда не болела (может быть, ее поддерживал искренний энтузиазм борьбы?). Модести входить к нему запрещали, хотя пару раз она все же осторожно заглядывала. Лучше ему не становилось; кашель разрывал грудь, лицо пылало, а все тело бил озноб, даже зубы стучали. Он чувствовал себя отвратительно грязным, воняющим, липким, гнилым. Мечтал о том, чтобы кто-нибудь просто присел рядом и протер его кожу влажным полотенцем. Однажды она зашла с очередным стаканом лекарства, и ее лицо перекосила брезгливая гримаса. Она подошла к кровати и грубо набросила на его голое тело мокрые простыни; корчась от боли и жара, он все с себя сбросил, содрал рубашку, и зрелище, разумеется, показалось ей отвратительным и бесстыдным. Резко схватила его сильными пальцами за подбородок, заставив разжать челюсти, и влила ему в рот горьковатую жидкость с резким ментоловым запахом – видимо, одно из популярных новых средств от воспаления легких, о которых писали в газетах.
«Недешево ты нам обходишься», произнесла она с гадливостью. Тихо, но он услышал. «Нам» - словно подчеркивая, что он здесь на правах приблудного пса, которого приютили из милости.
Когда спустя несколько дней он смог встать с постели, наконец вымыться, одеться и спуститься к завтраку, то быстро понял, что теперь ему предстоит приложить все усилия, чтобы хоть как-то компенсировать нанесенный ущерб.
«Наконец-то тебе лучше, Криденс», сказала она своим ласковым голосом. «Чтобы такого больше не повторялось» - услышал он.

…И вот сейчас, вяло ковыряя вилкой осклизлые куски сомнительного на вид кушанья, он опять вспоминает, что не должен быть капризным, не должен привередничать. Наоборот, он должен быть благодарен; в его миске сегодня жирное мясо (сестры удовольствуются одной кашей). Она делает все для того, чтобы он был сильным и выносливым, потому что он - мужчина, между прочим, единственный мужчина в семье. Ему только кажется, что с мясом что-то не так; просто оно не самое дорогое, по дешевке куплено у мясника, которого она давно знает. Противно-сладковатый запах можно перетерпеть. Он решительно кладет кусок в рот, стараясь побыстрее проглотить, почти не жуя. Комковатый жир забивает глотку, на зубах скрипят какие-то пленки. «Полезно, это очень полезно и питательно, ну и что, что невкусно», повторяет он про себя, борясь с нахлынувшей тошнотой. Он делает несколько больших глотков воды, месиво наконец проскальзывает в пищевод, и ему кажется, что он слышит звук, с которым оно шлепается в желудок тяжелым скользким комом. Надо поторопиться, скоро начинается очередной митинг.
Модести, опустив глаза, молча ест свою кашу и явно пытается одновременно досмотреть прерванный сон. Честити поглядывает на него с подозрением; впрочем, при взгляде на брата у нее всегда такое лицо, словно она ждет подвоха. Или что он сейчас спляшет прямо на столе. Он фыркает, представив это, и ловит неодобрительный взгляд Мамы. Задерживает дыхание и начинает усердно запихивать в рот кашу с мясом и луком - чем быстрее он с этим покончит, тем быстрее его оставят в покое. «Криденс, ешь как полагается, не жадничай». Мама мелкими глотками пьет кофе (кофе в доме разрешен только ей) из маленькой изящной чашки и с легкой брезгливостью наблюдает, как на другом конце стола он давится ее сытным и питательным кушаньем. Никто не посмеет сказать, что она плохо заботится о своих детях. Даже если этим детям давно пора заботиться о ней.
Наконец он доедает, встает и уносит пустую миску. Сегодня его очередь мыть посуду. Когда Мама на минуту поднимается к себе в комнату, он не выдерживает и залпом выпивает три стакана холодной воды, надеясь перебить мерзкий привкус во рту. И тут же об этом жалеет. И так тесноватая, не по размеру жилетка теперь неприятно сдавливает бока, в раздутом желудке булькает, но ощущение такое, будто внутри не жидкость, а камни. Ему кажется, что теперь он больше никогда в жизни не захочет есть. Просто не сможет проглотить ни кусочка. Тянет содрать впивающуюся в тело одежду и лечь, свернувшись клубком. Как бы то ни было, пора идти на собрание. Он вздыхает, берет свою пачку свежих листовок и выходит из дома.

…В этот раз им везет – погода благоволит праздношатающимся, которые то и дело останавливаются послушать о том, что ведьмы повсюду и что свежие силы как никогда необходимы в тяжелой, но праведной борьбе. Мама стоит на каменных ступеньках, озаренная весенним солнцем, и выглядит монументально и завораживающе. Красивая, ладно сложенная, со вкусом одетая женщина с ярко-голубыми сияющими глазами и гордой осанкой. Неудивительно, что недоумение, скепсис и откровенная насмешка на лицах прохожих, задержавшихся у ступеней поглазеть на странное собрание, постепенно сменяются заинтересованностью.
Ее богатый интонациями голос прирожденного оратора звенит у него в ушах. Проповедь он уже давно знает наизусть. Он исподтишка обводит взглядом толпу соратников, замечает, что сегодня все выглядят веселее, чем обычно. Солнце и свежий апрельский воздух оживляют постные физиономии взрослых и бледные мордочки не выспавшихся детей. Они даже с энтузиазмом скандируют призыв спасти Америку от ведьм – наверное, им просто хочется немного покричать. Он в очередной раз радуется, что от него уже никто давно не ждет бодрых выкриков, и снова утыкается в листовки. Перед глазами мелькают руки в перчатках и без; листовки сегодня берут довольно охотно. Мама будет довольна. Он украдкой смотрит на Честити: ну конечно, как обычно в самой гуще толпы, все с тем же искусственно-оживленным, торжествующим выражением лица. Честити как-то заметила, что у него мрачный и недобрый взгляд; в свою очередь, ее огромные, слегка вытаращенные глаза с промельками тщательно лелеемого безумия иногда вызывают у него легкую оторопь. Модести стоит возле Мамы и равнодушно смотрит на зевак.

Он механически протягивает листовки в ищущие руки и изо всех сил старается сосредоточиться, потому что к шуму в ушах теперь прибавились и другие странные вещи: голова кружится, шея и затылок немеют, во рту быстро скапливается слюна, которую ему все время приходится сглатывать, в желудке словно шевелится нечто живое и желающее выбраться наружу, кишки скручивает. Сначала он изо всех сил пытается не обращать внимания, убеждая себя, что с ним все в порядке; потом выбирает взглядом в толпе чьи-то лакированные ботинки и старается не сводить с них глаз, но слабость нарастает, ему перестает хватать воздуха, и он делает быстрые судорожные вдохи. Тут же ему приходится прикрыть рот ладонью, потому что содержимое желудка с громким плеском и бульканьем настойчиво просится наружу. Лоб, подмышки и ладони мгновенно становятся мокрым. Он видит, как дрожат листовки в его руке. Захлестывает паника. Вокруг столько людей, что ему делать? Он оглядывается на Маму. Она исполнена вдохновения и словно сияет. Его затруднений она пока не замечает, но если вдруг заметит… Ему даже страшно представить, что тогда будет.
Прикрыв глаза, он старается дышать глубже и через опущенные ресницы высматривает путь к отступлению. Толпа вокруг гудит как пчелиный рой. Все лица сливаются в один невыразительный блин. Живот внезапно сводит болью; кажется, будто в кишках копаются огромной раскаленной вилкой. Приступ длится бесконечно долго, а когда снова удается вдохнуть, он в ужасе ощущает, что ему надо в туалет. Ноги подкашиваются, он с трудом стоит, ссутулившись сильнее обычного и стараясь незаметно стиснуть свободной рукой живот. Он беспомощно оглядывается и ловит взгляд Мамы; она хмурится («Что бы с тобой ни случилось, не вздумай нас позорить» - читается в ее взгляде), потом снова отворачивается и обращается к толпе. Он думает тихо позвать Честити, но она слишком далеко, даже не смотрит в его сторону. Осторожно он начинает пробираться сквозь толпу. Может быть, удастся незаметно отойти и просто посидеть. Честити кидает на него выразительные взгляды, а Мама, призывающая к борьбе с нечистью, на секунду замолкает и пристально смотрит в его сторону. Вдруг он понимает, что усатый пожилой мужчина перед ним уже давно что-то говорит. Привычно отмечает: одет хорошо. А если это какой-то потенциальный меценат? Что она с ним сделает, если он упустит такого сторонника?.. Усилием воли он пытается услышать, что ему говорят, и механически сует листовку, не замечая, что усатый вовсе не желает ее брать, но подходит к нему почти вплотную, явно пытаясь донести какую-то важную мысль. «Как тебе не стыдно, шел бы работать, такой здоровый парень», наконец разбирает он, пытается сказать «пожалуйста, пропустите», и в этот момент его рвет горячей жижей прямо на пальто возмущенного мужчины, и на его шарф, и на ботинки… Краем глаза он успевает заметить крупный полупрозрачный кусок лука на усах остолбеневшего мужчины и отмечает про себя, что по виду и запаху съеденный и исторгнутый им завтрак не слишком отличается от только что приготовленного. Затем проходят бесконечные секунды, он тупо смотрит на изгаженное пальто и тяжело дышит, широко открывая рот. Оборачивается и видит, как Мама с Честити застыли на ступенях, вперившись пораженным взглядом в его сторону, и в очередной раз отмечает, как они похожи, будто родные. Нереальность происходящего успокаивает его, ведь раз все это не на самом деле, то ничего страшного не произойдет, если… Так и не выпустив зажатые в руке листовки с обнаженными ведьмами, он сгибается пополам, уронив шляпу, и позволяет телу исторгнуть поток густой жидкости, которая обжигает ему глотку. Чужие ботинки и туфли перед его глазами тут же исчезают – люди отпрыгивают с ругательствами и проклятьями. Он опускается на колени, трясущейся рукой достает из кармана платок и начинает вытирать рот, хотя учитывая, что весь его костюм перепачкан полупереваренным вонючим месивом, это выглядит абсурдно. Пытаясь встать, он слышит, как его измученные кишки издают до странности громкое и заунывное бурление, что его внезапно смущает сильнее всего в происходящем. Живот возле пупка словно пульсирует болью, ему кажется, что кишки каким-то образом выпали наружу, и он сейчас умрет. Пошатываясь, он встает и чувствует, что по бедрам медленно течет горячая жижа – и, видимо, уже давно. Ощущение тепла даже приятно, но вонь усиливается, а его внутренности содрогаются в спазмах. Тело все выталкивает и выталкивает потоки нечистот, и он ничего не может с этим поделать, поэтому просто стоит, согнувшись и трясясь в ознобе, уставившись остекленевшим взглядом на валяющиеся среди окурков мятые, испачканные всем тем, что из него вытекло, листовки.
Внезапно раздается грубый окрик, прокуренный голос выкрикивает грязное ругательство, чья-то нога пинает его в поясницу, и он падает ничком, ободрав ладони об асфальт. Лежа щекой в луже остывающей рвоты, он видит край темно-фиолетового пальто и слышит мелодичный голос, который нервно, но вполне решительно произносит: «Нет, этот молодой человек не с нами!»